вычеркивай, вычеркивай…
— Правильно муза сказала. Мы уже привыкли к соцсетям, хотим, чтобы не было много букв.
— Писать кратко и сочно — это или огромный талант, или огромная работа над текстом.
— Но ведь бывает, что строчки летят.
— Хорошо, если летят на эмоциях. А если вот так?
Трава на газоне
Можно счастливо жить в маленьком городке, где ничего не происходит. Счастье в спокойствии, в уверенности, что завтра взойдет солнце и начнется день, похожий на вчерашний. Время течет медленно, измеряется выросшей травой и опустевшей сахарницей. Большой мир лишь на экранах телевизоров и компьютеров. Новости кажутся далекими, чужими, влияющими только на ценники бензоколонки. В церкви рассказывают о древней книге — это сближает тысячелетия, проблемы похожие. Полиция скучает, пропавшая собака — уже событие. Девушки по вечерам сидят на скамейке около придорожного ресторанчика — сюда заглядывают люди из большого мира. На девушек они не смотрят, хлопают дверями машин и исчезают.
Большой мир пугает. Счастье там шумное, непонятное, требующее больших денег или знакомств. Знакомых нет. Уехавшие не пишут, перестают считаться знакомыми. Приезжают на праздники, пошумят среди родных и уезжают рано утром.
— К черту такое счастье, когда знаешь, где тебя будут отпевать и закапывать. Но чтобы тут не свихнуться, нужны деньги, — сказал Билл своему отражению в зеркале.
Отражение посмотрело на него красными от бессонной ночи глазами и сказало, что хорошие деньги только в банке. Ехать до него всего двадцать миль. А его помповое ружье лежит в ящике под кроватью.
Писатель нажал на кнопку «сохранить файл», встал, включил чайник, наполнил сахарницу и посмотрел в окно — не выросла ли трава на газоне?
— А еще у писателя постоянная война с внутренним голосом. Вот так, примерно.
Нет тумблера
Писательство — это постоянная война с внутренним голосом. Война становится суровой, если внутренний голос образованный и начитанный. Еще хуже, если он впитал уроки литмастерства и комментарии читателей.
— Так… — заутробно вещает внутренний голос. — Твой герой бестелесен. Какой у него рост и цвет волос?
— Неважно. Вспомни рассказ Пушкина «Метель». Там Марья Гавриловна только стройная, бледная и семнадцатилетняя.
— Сравнил себя с гением! Пушкин такой психологический портрет Марьи Гавриловны нарисовал, что ее внешность каждый представит. Учти, что гены внешности, интеллекта и характера часто связаны. Имея даже небольшой опыт общения с людьми и прочитав про ее метания, можно без проблем нарисовать ее портрет.
— У моего героя тоже поступки…
— Ага. Ёжится под дождем и молчит за ужином. Он точно упитанный лысый блондин и ботинки у него грязные.
— Ну…
— Напиши-ка пару формул для разминки. Это у тебя лучше получается.
Я ищу тумблер, чтобы выключить собеседника. Тумблера нет, я продолжаю огрызаться.
— Давай не о грустном и закончим этот разговор защитой графоманов. Есть что-нибудь на эту тему?
— Пожалуй вот это.
Гимн модерну и защита дилетантов
Начало двадцатого века. Война модерна с классикой окончилась победой модерна. Упрощены формы, контуры, исчезли тонкие красочные переходы, детали.
— Примитив, — морщились поклонники классики.
— Какой полет мысли, какая свобода! — восхищались другие.
— Каждому времени — своё искусство, каждому искусству — своя свобода, — говорили венские сецессионисты.
Искусство стало массовым. Кажущаяся простота подкупала.
— Да я таких черных квадратов за час сотню намалюю, — говорил каждый, кто видел квадрат Малевича.
— Ха, да ведь на этом можно легко сделать деньги, — задумывались бизнесмены.
Прочитав рассказ Чехова «Толстый и тонкий», графоманы решали, что они пишут не хуже.
— А что такого в рассказе «Дама с собачкой»? — вопрошали дилетанты. — Таких сюжетов у каждого мужчины с десяток.
Миниатюры Хармса вызывали шок.
— Да я вчера анекдот за столом рассказал не хуже.
А ведь в такой критике ничего плохого нет. Появляется вера в себя, возникает желание что-то сделать самому. Пусть плохо, пусть мазня, пусть графомания. Но все равно это творчество, развитие способности видеть мир по-другому.
Однажды меня умилила фраза из отзыва на книгу «Идеальная Катя»: «…Еще одна важная и редчайшая вещь, которая со мной произошла после этой книги — дичайше захотелось самой взяться за перо». Только ради этой фразы стоило тратить время на книгу.
На сайте проза.ру семь миллионов рассказов. И это прекрасно! 800 тысяч поэтов и 300 тысяч прозаиков. Даже дух захватывает от таких цифр! Представьте, что в каждой утренней электричке одних поэтов десять штук.
Пусть тексты наивны и вызывают ухмылку профессионалов. Люди писали потому, что им нравился процесс. Они не истребляют леса на бумагу, ни на что не претендуют и искренне удивляются, когда их читают и иногда даже хвалят.
— Запятую надо ставить перед «нельзя», как учат нас коучеры?
— Именно так! Иногда можно по методу американского сэндвича: похвалить, немного поругать, снова похвалить.
— Это же каким добрым должен быть учитель!
— Он должен быть умным. Есть старая история о том, как одна женщина писала плохие картины и выбирала между тремя женихами. Однажды она попросила их объективно оценить её творчество. «Кто скажет правду, за того и пойду», — решила женщина. Двое сказали правду, третий похвалил её картины, и она вышла за него замуж.
— Считаешь, что третий был хорошим учителем живописи?
— Считаю. Уверен, что женщина с ним стала лучше рисовать. Добрые музы лучше злых.
— Так и плодятся графоманы.
— Пусть плодятся, мы уже это обсуждали. Сайты для графоманов пока не переполнены, есть места для новых. И среди них обязательно найдется один, который от добрых слов уверует в себя и создаст шедевр.
— Ну, не знаю… Кстати, а где мы путешествуем в этой главе и какая будет история? Давай что-нибудь про Париж.
— Про Париж, так про Париж.
В гостях у Гертруды
Они шли по Люксембургскому саду. Октябрьские листья покрыли аллеи, вечернее солнце нагрело скамейки, на скамейках девушки читали книги. Они не ловили так мужчин, они просто читали.
— Скажи, я толстая?
— Ты женственная.
— Значит, толстая.
Она дернула его за рукав.
— Смотри, какие стройные девчонки.
— Школьницы. Это у них от непосильной учебы.
— У меня непосильная работа, но это не помогает.
— Помогает быть красивой, а не ходячим скелетом.
— А куда мы идем?
— На Цветочную улицу. В гости к Гертруде Стайн. А сейчас мы идем по аллее, где она гуляла с Хемингуэем.
— Здесь она сказала ему, что он из потерянного поколения?
— Да, повторила слова владельца автомастерской о криворуком механике. Потом она всех американцев той поры так называла.
— А Хемингуэй это проглотил?
— Куда ему было деваться? Он ей о своих путешествиях рассказывал. Она просила опускать всякие ужасы и рассказывать только смешные случаи.
— Так и ты не хочешь мне говорить, что я толстая.
Они вышли из калитки сада и пошли вдоль старых домов песочного цвета. Остановились у дома 27. Арка, закрытая железной решеткой, над ней барельеф сурового бородатого мужчины. Мемориальная доска повествовала, что тут жила американская писательница Гертруда Стайн.
— Музея нет?
— Музея нет.
— Мы пришли, чтобы посмотреть на эту табличку?
— И на нее тоже.
— И что это нам даст? Мы поумнеем, как Гертруда, или станем талантливыми, как Хемингуэй?
— Помолчи, я хочу тут просто помолчать.
Торжественности момента мешали пешеходы, норовившие оттеснить их с узкого тротуара.
— А о любви Гертруда писала?
— Она писала, что правильно брошенный мужчина возвращается как бумеранг.
— Гениально! Я готова тебе простить этот поход к табличке.
— Тебе остается только догадаться, как правильно бросать мужчин.
— Уж с этим я разберусь без Гертруды.
— Напиши об этом рассказ. Гертруда не такая уж великая писательница, у тебя получится лучше. Начни так: «Они шли по Люксембургскому саду. Октябрьские листья покрыли аллеи, вечернее солнце нагрело скамейки, на скамейках девушки читали книги».
— Хорошо, а потом я напишу, что ты обозвал меня толстой.
